охота на Сэлинджера

Помещённый ниже рассказ о поездке Андрея к Дж. Д. Сэлинджеру был опубликован (см. оригинал) 30 июня прошлого года, через полгода после смерти Сэлинджера, в
ежемесячном журнале Beach Magazine, издающемся в южной Калифорнии. Его автор, Роджер Рипол, в молодости изучал русский язык и российскую историю. Во время описываемых в рассказе событий он был студентом богословия в Фордхемском католическом университете в Бронксе. Большую часть своей последующей жизни Роджер посвятил социальной работе с бедными в этом округе Нью-Йорка, где в настоящее время руководит хором в католическом храме Мадонны Победительницы и разводит пчёл. Является постоянным обозревателем калифорнийской газеты Easy Reader. Свои статьи также размещает в персональном блоге. Рассказ об их с Андреем приключении Роджер любезно предложил поместить на этой странице и дал согласие на его перевод. По словам автора, текст был написан вскоре после поездки, но при жизни Сэлинджера его никто не брался опубликовать из боязни разгневать писателя.

Андрей рассказывал об этом эпизоде сам. Детали разговора на пороге дома Сэлинджера, как я их запомнил с его слов, точно совпадают с рассказом Р. Рипола. Однако некоторые второстепенные детали были изменены в рассказе по литературным соображениям. Так, не упоминается третий участник поездки, историк Георг Михельс — старый друг Роджера и близкий друг и коллега Андрея. Именно Георг рассказал о рассказе Роджера и помог связаться с ним. Во время их паломничества Георг протестовал и пытался отговорить Андрея от этой затеи так же, как и Роджер. В его памяти сохранилась деталь, не упомянутая последним: когда их компания удалялась, мимо проехал Сэлинджер (видимо, к зубному врачу) и помахал им рукой. Андрея этот знак чрезвычайно обрадовал.

Андрей готовится к встрече с Сэлинджером. Шэрон, шт. Вермонт. Март 1991.

С Георгом Михельсом, место и дата неизвестны. Вероятно, тот же март 1991.

Роджер Ф. Рипол

Охота на Дж. Д. Сэлинджера

или

 Гость из России навещает Отшельника

— Корниш, Нью-Гемпшир… Довольно близко отсюда.

Андрей растянулся возле чугунной печки. За окном валил мокрый снег. Шёл март 1991 года, и мы на несколько дней сняли небольшой дом возле городка Шэрон в Вермонте. На полу перед Андреем лежали карта Новой Англии и раскрытая книга Иана Гамильтона «В поисках Дж. Д. Сэлинджера» — увечные останки биографии легендарного затворника, через суд запретившего публикацию более ранних вариантов, где без разрешения цитировались его частные письма.

— Я бы хотел передать Джерому Сэлинджеру приветствие от его читателей в Советском Союзе.

— Передать приветствие? — изумился я.

— Почему бы и нет? — палец Андрея скользит по карте от Шэрона вниз по реке к Корнишу. — Он живет совсем близко. Не заглянуть к нему будет непростительно.

— Только время терять, — возражаю я.— Сэлинджер сделал культ из невмешательства в его частную жизнь. Уже много лет никто не мог добиться с ним встречи. Он наверняка взял клятву с каждого на сто миль в округе,  чтобы не выдали его логова.

— Я знаю, как он дорожит личной жизнью, — отвечает Андрей на своём новоприобретённом английском. — Для меня это едва ли не самое важное в его фигуре. В Советском Союзе писатели — политические куклы. Они обязаны делать, что от них требует Коммунистическая партия. Если они делают, то им обеспечена слава, а если нет — тюрьма. О чём бы там ни писал советский писатель, это всегда политический манифест.

— Для советских читателей Сэлинджер герой,  — продолжал он. — Когда его рассказы впервые дошли до нас в 1960-х, они были как окно в настоящий мир. Человек писал для себя, с позиций человеческого духа, без всякой политики. А его последующий отказ от публикации своих произведений, отказ от общения даже с литераторами, это еще больше, чем сами его произведения. Это не были политические поступки. Это была культурная позиция. Для нас это было примером чистого, не политического сопротивления человека обществу, в котором он живет. В Америке такое поведение возможно. Вот почему мы вам завидуем.

— Так как же быть с неприкосновенностью его частной жизни? —  не успокаивался я. —  Ведь домогаться Сэлинджера значит не уважать его недвусмысленную просьбу оставить его в покое?

— Возможно. — Андрей сложил карту. — Но ведь мы не журналисты. Мы не папарацци. Мы обыкновенные люди. Когда он увидит, что мы не хотим его использовать, он будет нам рад. Я хочу рассказать ему, как его любят читатели в СССР. Откуда он это узнает, если я ему не скажу?

Мне пришло в голову, что в этом есть какая-то очень русская логика. Неприкосновенность частной жизни —  это что-то официальное, связанное с юриспруденцией, политикой, деньгами и социальными группами. Какое всё это имеет отношение к голосу сердца?

С другой стороны, рассуждал я, не исключено, что Андрей вообще понимает неприкосновенность личной жизни не так, как понимаем её мы, американцы. В Советском Союзе не ведётся полемика о «праве на частную жизнь». Любой поступок является там публичным. Впоследствии Андрей рассказывал мне, что в его стране «частная жизнь это пустой звук» и, хотя «обычному человеку не трудно запереть дверь на замок», даже в стенах собственного дома частная жизнь больше миф, нежели реальность. Сам Андрей вырос в Новосибирске в «коммуналке», где четыре семьи делили одну кухню и один туалет.

На следующее утро мы загрузили вещи в машину, заперли домик и, пробравшись через снежные заносы, выехали на шоссе. Машина катила на юг, и я стал чувствовать растущий холодный комок в груди. Я надеялся, что к Андрею вернётся здравый смысл, он откажется от своей идеи, и мы спокойно вернемся в Бостон. Я посмотрел направо: Андрей раскладывал карту.

— Корниш, штат Нью-Гемпшир. Уже совсем рядом… — задумчиво бормотал он.

— Послушай, Андрей, давай ты это оставишь! — зарычал я. — Нам потребуется чудо, чтобы даже просто найти его дом, а не то, что увидеть самого,

— Не важно. Как говорят у нас в России, поцелую замок.

Я явно недооценивал настойчивость Андрея. Напрасно! Люди в Советском Союзе, как и люди на Западе, трудились, не покладая рук, чтобы построить свою собственную жизнь. Но, если на Западе для этого было достаточно найти работу и продвигаться по службе, то советским жителям приходилось дополнительно бороться с чудовищно сложным и запутанным устройством общества. Борьба эта, занимавшая их денно и нощно, требовала весьма специфических способностей: умения осторожно наладить сеть контактов и накопить ценности для обмена, обостренного почти, как у экстрасенса, чутья, чтобы найти нужные товары и услуги, а также принятия сложной, почти Конфуцианской психологии человеческих отношений, позволявшей использовать других людей в собственных интересах, в то же время сохраняя с ними дружеские отношения. Но, в отличие от большинства соотечественников, способности Андрея выходили далеко за рамки умения достать импортные американские джинсы, бутылку водки или свежие фрукты зимой.

Еще будучи студентом Новосибирского университета, в середине 1970-х, Андрей своими силами добился работы на местной студии телевидения в качестве молодежного обозревателя. Неудовлетворенный этим успехом, он уговорил профессора средневековой русской истории в своём университете (где тот сам был белой вороной, сделав предметом своего изучения историю религии в то время, когда официальная идеология отрицала существование истории религии) разрешить ему заниматься научной темой, которую он сам предложил: отношениями между государством и церковью в XV-XVI веках. После окончания университета Андрея пригласили в Институт истории Академии Наук в Москве.

В столице Андрей не захотел жить в общежитии для аспирантов, а поселился вместе с друзьями и без официального разрешения в старинном здании, запланированном под слом. Одного за другим жильцов принуждали выехать, пока Андрей, невидимый для бюрократического радара, остался в одиночестве. Город отключил электричество, газ и воду, но Андрей подружился с техниками, которые снимали показания счетчиков, и уговорил их включить обратно. С точки зрения городских жилищных служб, он перестал существовать, но жил, как король, до самого прибытия бульдозеров.

Работая в Институте истории, Андрей опубликовал более 70 научных статей по истории религии в России. На волне горбачевской гласности в конце 1980-х ему удалось напечатать две книги на ту же тему, каждая из которых разошлась тиражом в сотни тысяч экземпляров. В 1990 году в возрасте 35 лет Андрей приехал в качестве приглашённого учёного в Украинский Исследовательский институт Гарвардского университета.

В то снежное весеннее утро, в машине на федеральном шоссе мне пришло в голову, что, если кому и суждено увидеться с Сэлинджером, то это должен быть именно Андрей. В нём было что-то от Холдена Колфилда, перенесённого в антиматерию советской реальности. Холден отрицал общепринятые лицемерные нормы и находил жизнь в запретных плодах на дне американского общества¹. Андрей отрицал унизительную службу системе и нашёл жизнь в запретном плоде специфически советского типа: занятиях историей и притом именно историей религии.

Тем не менее, эта история беспокоила меня всё больше, и к моменту, когда в Виндзоре, штат Вермонт, я свернул на боковую дорогу, в груди у меня скопился порядочный снежный ком. Единственной причиной, из-за которой я всё-таки согласился свернуть, была моя абсолютная уверенность в том, что никакого Сэлинджера мы не найдём и, символически поискав его в течение часа, вернёмся обратно на магистраль и покатим в Бостон, гордясь сделанной попыткой.

Мы ехали через сонный городок и искали мост, чтобы переехать через речку. По другой стороне дороги шагал суровый на вид мужчина со светлой бородой.

— Как проехать в Корниш? — окрикнул его я. Мужчина указал на боковую улицу.

— А что вам там нужно?

— Мы ищем, где живёт Дж. Д. Сэлинжер, – кричу в ответ.

— А, Джей Ди! Видите белый дом там наверху? Это его.

Я посмотрел и увидел на склоне холма белую точку.

— А как туда попасть?

— Вы переезжаете мост, а там ззззззззз…..

У меня в голове его слова вдруг превратились в подобие того треска, которым в Советском Союзе глушили Голос Америки. Когда глушилка так же внезапно умолкла, я услышал:

— А теперь, видите вон тот дом? Это его брата Пьера.

Пьер Сэлинджер², политический обозреватель, тучный пресс-секретарь президента Кеннеди? Разве они родственники? Ведь Гамильтон пишет, что они не… В поисках поддержки я взглянул на Андрея. Тот честно смотрел на меня, но без всякого выражения, как младенец. Он всего неделю назад стал уверенно изъясняться по-английски.

Переспрашивать инструкции было неловко. Я поблагодарил незнакомца, и мы поехали через мост. На другом берегу я остановился у входа в магазин.

— Мы зайдем вместе, но спрашивать будешь ты сам, – говорю я Андрею. — Я не собираюсь спрашивать. Всё это такая глупость…

— Простите, сэр, — обратился Андрей к человеку за прилавком. — Я ищу дом знаменитого писателя Джерома Сэлинджера.

— Сэлинджер? По-моему, надо свернуть у кладбища.

— Вы его когда-нибудь видели? — осторожно спросил я.

— За семь лет, что я здесь живу, я видел его раза два. Он не очень общителен. Я кое-что о нём слышал. На вашем месте я был бы очень осторожен. Он на всё способен.

Несмотря на холодную погоду, пот катился с меня градом.

— Вперёд! — весело скомандовал Андрей, повторяя комсомольский девиз.

Мы свернули у кладбища и проехали несколько домов, изучая надписи на почтовых ящиках.

— Это абсурд! —  злился я. — С какой стати затворник станет писать на почтовом ящике своё имя? Поехали назад!

Мы вернулись на перекресток возле кладбища.

— Может быть найдем спросить кого-нибудь еще, — говорит Андрей.

— Кого же ты предлагаешь тут спросить? — отвечаю я, глядя на кладбище.

Мы вернулись назад к мосту.

— Я считаю, что всё это довольно глупо. Давай уже просто поедем отсюда.

— Так близко, так близко, — шепчет он.

По настоянию Андрея — ну последний раз! — мы спрашиваем прохожего. К нашему удивлению, мужчина выдаёт нам подробную карту: свернёте здесь, потом там, проедете мимо этих домов, и вы на месте.

Мы въехали на холм, свернули здесь, а потом там. Дорога была обледенелой. В раздражении я въехал бортом машины в сугроб на обочине – как раз под тем домом, который наш информатор описал как первый дом Сэлинджера: большая сельская постройка с цветными узорами на одной из сторон.

Мы вышли. Неизвестно откуда взявшийся молодой золотистый ретривер бросился к нам в припадке поддельной ярости. Громкий лай, отзывавшийся эхом среди снежной тишины, заставил меня поёжиться. Я приласкал пса, и он утих.

Мы шли вверх по дороге: пёс бежал впереди, Андрей ел яблоко.

— Это здесь! — прошептал Андрей. — Вперёд!

Мы подошли к дому и завернули за угол. Дом стоял поодаль от дороги, но вокруг не было ни ограды, ни каких-либо других препятствий.

— Ты иди, —  пробормотал я. — Я не пойду. Это вторжение в частную жизнь.

Андрей подошёл к двери и постучал. Изнутри донесся хор щенячьего лая. Дверь отворила молодая женщина в фартуке: миловидное лицо, коротко постриженные рыжеватые волосы.

— Простите, мисс. Я из Советского Союза и приехал, чтобы передать приветствие мистеру Джерому Сэлинджеру.

Она начала спокойно и деликатно объяснять, что мистер Сэлинджер не принимает посетителей, когда из-за её спины показался мужчина впечатляющей наружности: высокий, крепко сложенный, с глубоко посаженными глазами и копной густых белых волос.

— Что Вам нужно? Зачем Вы здесь? Разве Вы не знаете, что я не принимаю?

— Да, я знаю. — ответил Андрей. — Но я занимаюсь историей русской церкви в Гарварде и читал в Советском Союзе все Ваши книги и хотел сказать, как много Вы значите для людей в СССР.

— В Гарварде? — Сэлинджер на мгновение растерялся, но снова продолжил. — Я не имею никакого отношения к русской церкви. В своё время я написал книгу о Христовой молитве, но это было давно³. Теперь я к этому не имею отношения. Оставьте меня в покое. Мои произведения говорят сами за себя.

Я стоял в десяти метрах, сдерживая пса, рвавшегося исследовать источник нестройного лая, всё еще доносившегося из комнат.

Тем временем Андрей не сдавался. Он рассказал Сэлинджеру о своих исследованиях, но Сэлинджер ответил, что он не ученый. Андрей рассказал о том уважении, с каким относятся в Советском Союзе к его произведениям, но Сэлинджер сказал, что он больше не писатель: «Я теперь кто-то другой».

На моих глазах происходило нечто странное. По мере того, как Андрей всё больше и больше обращался к своему культурному запасу, говоря о влиянии китайской философии на русских староверов или о возможной пользе русской духовности для американской души, казалось, что Сэлинджер попеременно то увлекается идеями, то снова начинает сердиться на вторжение, как будто природное интеллектуальное любопытство боролось в нём с позой отшельника.

В разгар этого странного и неожиданным образом трогательного разговора Сэлинджер посмотрел на меня, робко стоящего в отдалении, удерживая рвущуюся собаку — и вдруг улыбнулся тёплой улыбкой. Мы оба были свидетелями чего-то необычного, по-своему привлекательного и довольно неамериканского.

— Простите, — он наконец снова повернулся к Андрею. — Я не могу больше разговаривать. В час дня у меня назначен приём у зубного врача. Вам придётся уйти.

Андрей поблагодарил его и сказал, что пришлёт свои книги.

— Хорошо, но имейте в виду, что я не отвечаю на почту.

Спасибо. Прощайте.

Мы возвращались к дороге втроём. Пёс играл с найденной в снегу палкой. Андрей в задумчивости светился, как апостол Пётр на спуске с горы Фавор, где он видел Преображение Господне. А я был сбит с толку — точно так же, как, мне казалось, должен был чувствовать и сам Сэлинджер. С одной стороны, я еще больше, чем раньше, был убеждён, что этот человек заслуживает покоя от любопытствующих журналистов и даже любопытствующих читателей, а с другой стороны, я был почти так же уверен, что эта встреча — результат страсти, упорства и удачи — не могла не произойти. Андрей не фотографировал скрытой камерой, не прятал микрофона, не лез через забор. Он просто подошёл и постучал в дверь.

— Эх, Америка-Америка! — улыбался Андрей, когда мы выехали на шоссе в сторону Бостона. Он снова разложил карту.

— Знаменитый русский писатель Александр Солженицын живёт где-то в Вермонте. Солженицын… Может быть он ждёт нас. 

Примечания переводчика

¹ Холден Колфилд— герой повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Утверждение, что он будто бы нашел смысл жизни на дне официального американского общества, является ошибочным.

² Однофамилец писателя.

³ Имеется в виду книга «Фрэнни и Зуи».

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Андрей говорил, что хотел бы опубликовать рассказ о своём паломничестве к Сэлинджеру, но не может этого сделать, потому что заверил писателя, что ничего не собирается писать о своём визите, иначе тот не стал бы разговаривать вообще. Хорошо, что это в конце концов сделал за него Р. Рипол. Теперь, когда обоих участников противостояния на крыльце в Корнише уже нет в живых, понятно, что это рассказ именно об Андрее. Хотя автор по понятным причинам старается усмотреть в поступках Андрея нечто характерное для советских людей вообще, мне, не оспаривая эту точку зрения, хотелось бы подчеркнуть в них то уникальное, что было присуще только главному персонажу. Рассказ помог кое-что вспомнить.

Когда-то давно в разговоре с Андреем я упомянул, что считаю такого-то современного ученого довольно великим, и Андрей немедленно спросил, знаю ли я его лично, разговаривал ли с ним. Я сказал, что нет и не стремлюсь. Мне, мол, достаточно читать работы. На что Андрей убеждённо заявил, что, если для тебя кто-нибудь является большим авторитетом, надо непременно стараться увидеть этого человека и поговорить с ним. То есть — прикоснуться. И он, Андрей, так делает. Правда, иногда разочаровывается.

Сэлинджер был одним из самых любимых писателей Андрея. «Над пропастью» и рассказы о семье Глассов всегда были у него под рукой, а их нестареющие герои были всегда на языке.

Думается, что Роджер и Георг пережили неподдельный ужас, когда Андрей затащил их (какая сила!) в Корниш. В американском обществе из поколения в поколение с детства воспитывается уважение к частной собственности, а вместе с ней и к частной жизни. На оградах таблички: «Частное владение. За вторжение — штраф». Значит, человек пометил свою территорию и по-честному предупредил. В случае Сэлинджера табу во много раз усиливалось его колоссальным авторитетом среди образованных людей. Что может быть естественнее для культурного человека, чем уважать просьбу великого писателя не беспокоить его?

Андрей, однако, не всегда беспокоился насчет разных табу. Он говорил — и так жил — что человек прежде всего в ответе перед своей собственной жизнью. Это не эгоизм (поясняю я, как это понял сам), а ощущение — вероятно присущее некоторым людям с детства — что жизнь это драгоценный дар и ответственность. То есть это не ты сам, а вроде дерева, которое тебе дали, чтобы вырастить и получить плоды. Её можно загубить, если слушаться не собственного сердца, а принимать на веру шаблоны, в том числе этические, навязываемые обществом, традицией, религией и т.д.

…кто сам себе судья,

тому судьи не нужно.

«Большой Демидовский, 17», декабрь 1983

Такая позиция легко приводит к конфликтам, если не с обществом, то уж непременно с близкими. Возможно, что именно она, переросшая в болезненный солипсизм, в конце концов обеспечила Андрею одиночество. Но эти домыслы не имеют прямого отношения к поездке в Корниш. Мне кажется важным не упустить то, что Андрей хотел увидеть Сэлинджера не из любопытства или тщеславия, а потому что для его собственной жизни было чрезвычайно важным увидеть и услышать этого человека, пока тот был жив. С другой стороны, он должен был понимать, что, с точки зрения жизни Сэлинджера, эта попытка вторжения в худшем случае могла оказаться лишь досадным бытовым эпизодом, который забылся бы на следующий день. Может быть Р. Рипол и прав, что причина в особенностях советского воспитания — ведь я, как и Андрей, вырос в СССР — но только мне трудно представить, что Сэлинджер мог чересчур пострадать от того, что с ним попытался заговорить молодой образованный иностранец.